Грустная девочка - Страница 90

Уже засыпая, она повернулась к ней лицом и едва различимым шепотом спросила:

– Ты ведь всегда будешь любить меня, правда?

– Я всегда буду любить тебя, – ответила Эмма, а потом прижала к себе и поцеловала ее в лоб. – Всегда, – повторила она, и голос у нее почему-то стал печальным.

Глава 27

Стекло телефонной будки запотело от ее частого дыхания. Март катился к концу, и Эмма была одета в легкий плащ, поверх которого повязала еще и шелковый платок. Впрочем, теперь она развязала его и расстегнула первые пуговицы плаща. Может быть, жара действительно была такой невыносимой, а может быть, ей просто так казалось. Скорее всего, это было злой шуткой ее собственного тела, отказавшегося служить своей хозяйке. Всего пятнадцать минут назад, когда она сидела в кабинете у врача, ей было очень холодно, а теперь она изнывала от духоты и влажности.

Длинные гудки действовали на нервы, и Эмма до белизны закусила губу. Однако когда в трубку пошли короткие гудки, ее терпение дало трещину, и она вылетела из будки, на ходу распутывая последние пуговицы, которые шли до самого подола.

К кому пойти? Идти было некуда и не к кому. Она должна была забрать Софию, вернуться домой и засесть за машинку, но пока что об этом не могло быть и речи. Только не в этом состоянии. Пугать ребенка своими слезами? Нет уж, она достаточно насмотрелась на истеричные рыдания Ирены, чтобы понять, как отвратительно это выглядит.

Успокоиться. Успокоиться и не бросаться в панику. Ну что такого? Рак обоих яичников. Одна опухоль доброкачественная, так что можно сказать, поражен только один орган. Второй еще кое-как держится. И это еще не конец – она же не умирает. От этого вообще не обязаны умирать – операция избавит от опасности и от… от последней надежды на то, что когда-нибудь она станет матерью.

Было глупо надеяться, но она тешила себя мыслью о том, что, возможно, врачи ошиблись, и она хоть когда-нибудь сможет родить ребенка. Какая же она идиотка. Никогда этого не будет, ни-ко-гда. Потому что у нее в животе высвободится лишнее место, которое займут другие органы. Они займут место придатков и матки, заполнят собой пустоту и навсегда поселятся там, где мог бы вырасти ее ребенок.

Эмма опустилась на ближайшую скамейку, наплевав на то, что после вчерашнего дождя доски еще не совсем просохли. Она закрыла лицо руками, и ее плечи затряслись. Она пыталась ругать себя словами своей матери.

«О чем ты думаешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Многие люди не имеют и этого. Ты ведь не умираешь, ты будешь жить. У тебя еще есть возможность спасти свою жизнь, а ты жалеешь о детях, которых у тебя даже не было. Ты просто не представляешь, что значит быть матерью. Думаешь, это просто? Думаешь, справишься со всеми этими сложностями? Да кто ты такая, чтобы быть такой уверенной? Что ты сделала в своей жизни?».

Помогало очень слабо. Точнее, не помогало вовсе. Эмма раскачивалась, сжимая зубы и думая только об одном – как бы не завыть на всю дорогу и не распугать людей.

«У меня есть София. У меня есть София. У меня есть София. Мне больше никто не нужен. Может, это и к лучшему? Тем более, я ведь и сама знала, что не смогу иметь детей. Еще с прошлого лета. Чего же сейчас плакать? Будто-то что-то изменится. Подумаешь, просто поставили печать на вердикт, который и без того никто не отменял».

Слезы, слезы, слезы. Подступающие всхлипы глушились и проглатывались, и Эмма задыхалась, не смея отнять руки от лица.

«Все еще можно исправить. Главное остаться в живых. Но почему они не обнаружили опухоли еще прошлым летом? Почему ничего не сказали? Может быть, я смогла бы сохранить… нет, ничего бы я не смогла. Опухоли стали расти еще с подросткового возраста, куда от них денешься. Но если бы они нашли рак еще в прошлом году, то сейчас я бы уже все это пережила».

Она привыкла считать, что думать о себе – признак самого высокого эгоизма. Она редко заикалась о своих проблемах в обществе других людей, и делала исключение лишь с самыми близкими. Но теперь ей хотелось кричать на всю улицу, ей хотелось перевернуть весь мир, потому что ей вынесли приговор за преступление, которого она не совершала.

Конечно, она расскажет об этом Мартину. И Мэйлин. Потому что они все равно узнают об операции, да и Софию нужно будет с кем-то оставить на неделю. Возможно, даже придется отправить ее обратно на это время. В дом, где она жила со своим братом. Где ее били и оскорбляли. Где живет нежно любимая родная дочь Шерлока, и прекрасная тетушка, которая беременна вторым ребенком…

Она закусила внутреннюю сторону своей ладони, сжав зубы так, что затрещала кожа, которая чуть не лопнула от такой хватки. Не думать, не вспоминать и не жалеть себя! Что это еще за мода такая?

Ей потребовалось не меньше получаса, чтобы прийти в себя. После этого она поднялась со скамейки и побрела, куда глаза глядели. Она бесцельно ходила по городу, не зная, куда ей податься и чем занять свой ум, чтобы не думать о том, что она услышала.

К четырем часам пополудни она вернулась к дому, заглянула в ближайший магазин, купила булочек к чаю, а потом поднялась к соседке, у которой был импровизированный детский сад. София встретила ее с настороженным ожиданием – затянувшееся отсутствие сказало ей больше, чем она могла понять в свои теперь уже шесть лет. Она внимательно смотрела на Эмму, отчего той становилось неудобно – казалось, будто малышка видит ее насквозь, и от этого было грустно.

Они добрались до своей квартиры и обосновались на кухне.

– Как прошел день? – спросила она, закончив суетиться у плиты и усаживаясь за стол напротив Софии.